Есть ли выход из тупика?

В тот день я находился у последней черты и не сомневался, что ничего хорошего в моей жизни уже не будет. А раз так, чего же ради мучиться?

От Гудзона тянуло холодом. Редкие снежинки кололи лицо, но я почти не чувствовал ни их мимолетных касаний, ни пронизывающего холода. Знаменитый Бруклинский мост, знакомый еще с детских лет по этикеткам жвачек, гудел под ветром, и темно-зеленая вода реки с редкими отражениями огней приглашающе поблескивала…

Я не услышал, как скрипнули тормоза, только увидел яркие вспышки синих и красных огней — подъехал полицейский патруль.

— Парень, с тобой все о’кей? — затянутый в черную кожу, с огромной бляхой во лбу, словом, типичный нью-йоркский коп стоял чуть в стороне от меня, второй его страховал.

Прыгать вниз в присутствии таких зрителей расхотелось. Бежать тоже бессмысленно. В аллеях Центрального парка вполне можно затеряться, но… Любая попытка пошевелиться чревата — болезненные тычки под ребра, в живот, лицо — с нищими бродягами вроде меня не церемонятся ни полиция, ни местные негры. Хотя за «негра» можно и в челюсть схлопотать, они — «афроамериканцы», черт бы их побрал! «А-а-а, да пошли вы все!» — все же я двинулся к ограждению, и тут меня остановило нечто совершенно неслыханное:

— Куди ти?! — по-украински ко мне обратился один из полицейских, мгновенно блокировавший мою жалкую попытку уйти туда, где меня не достанет уже никто.

— Ты что, с Украины? — я не верил своим ушам.

Полицейский — настоящий казак-богатырь, метра под два ростом — коротко хохотнул:

— Земеля никак? — И пояснил своему напарнику, уже по-английски: — Привет с родины. Правда, воняет…

— И снова повернулся ко мне: — Ну и откуда же ты здесь взялся?

Но ноги меня уже не держали, я молча опустился на камень. Полицейский поднял меня и тычком направил в машину.

— Ну ты даешь, парень! Спрыгнуть, значит, решил? А вот хрен тебе!

Его речь, в которой украинские слова мешались с русскими и английскими, звучала для меня как музыка. Мы ехали в сторону Бруклина, оставив за спиной Манхэттен. Рождественские елочки и Санта-Клаусы неслись мимо сплошным потоком. В машине было тепло, я слегка задремал, но тут мы притормозили возле какого-то дома, абсолютно не похожего на полицейский участок.

— Вылезай! — Я оказался на улице, и холод вновь вцепился в меня, прожигая ноги сквозь драные кроссовки, найденные еще летом в мусорнике Лонг-Айленда. — Идем.
Мы вошли в узкий коридор и поднялись на второй этаж. В помещении было тихо, чисто и пахло замечательно — чем-то сладким и вкусным.
— Стой. Жди. Не беги.

Первый офицер куда-то ушел, второй, улыбаясь во всю шоколадную физиономию, остался со мной, старательно избегая вдыхать исходящий от меня аромат подземки и помойки. Из недр помещения вышли двое — женщина в сером невыразительном одеянии и давешний полицейский.

В руках женщины был поднос, на котором лежали три сэндвича и стояли три стаканчика с горячим кофе. Полицейские молча, сняв фуражки, пили обжигающий кофе, щедро сдобренный молоком, когда у одного из них ожила рация, что-то пробулькав. Коротко отозвавшись, они ушли, оставив после себя запах кожи и бензина. Напоследок тот, что говорил со мной по-украински, сказал женщине в сером:
— Держи, вот тебе еще один несостоявшийся утопленник…

Я заметил, как брезгливо она смотрела на меня — когда-то бывшее человеком вонючее существо с давно не мытыми волосами, обветренной и обмороженной кожей, одетое в немыслимые лохмотья. Потом я узнал, что ей в первый момент стало не то чтобы жалко меня, но она трезво отдала себе отчет в том, что я — Божье творение, и не ей решать, хорош я или плох. В моей сумке, которую она взяла, предварительно защитив свои руки перчатками, была смена белья, утащенная когда-то с развала с армейским барахлом, темно-синий свитер и детская игрушка — маленькая замусоленная лошадка, бережно завернутая в кусок полиэтилена. Там же — затертые, много раз читаные письма. Я попытался вырвать их из ее рук, но она успокоила меня:

— Не бойся, я верну их тебе. А пока иди выкупайся, у нас есть горячая вода. Потом поешь еще, сейчас только выпей кофе.

Человеческая речь, человеческая еда — не добытая из мусорника в драке с такими же бродягами, а самая настоящая… Стоя в душевой кабинке, я заплакал, смывая слезы и грязь. Волосы промыть не удавалось, и я принялся просто кромсать их бритвой, извлеченной из одноразового пакетика…
А начиналось все много лет назад…

Женился я на своей однокласснице, лучше которой не было во всем мире. Мы жили в индустриальном городе на Украине, я работал на большом заводе в отделе капстроительства — надо же, и такие слова еще помню… Завод наш выпускал что-то очень военное, мы строили дома, перестраивали корпуса, ездили к командировки по всему Союзу — словом, жили… Было у нас двое детей — Оксаночка и Василь — оба в мать, светловолосые, сероглазые. Тихие и добрые — какие-то светлые. Придешь домой, и душа радуется, как они по мне ползали —«Папка пришел!». Бывало, еду куда-нибудь с друзьями — они по бабам, а я вот как вспомню глаза Ленуськи — какие бабы, о чем вы, хлопцы? Я ж после такого ей и на глаза не покажусь! Но очень скоро жить по-прежнему стало невозможно: Союз развалился, завод закрыли, и я оказался не у дел. Лена моя в школе на три ставки горбатится, а я по всему городу мыкаюсь — работу ищу. Да кому нужен электрик, когда вон полгорода инженеров с дипломами работу найти не могут?!

Так и жили, точнее сказать — выживали. Продавали на цветмет токоведущие шины с завода — смотришь, и сердце кровью обливается. Завод, равного которому не было во всей стране, на металлолом пошел… Потом приятель мой уехал на заработки. Оказалось — в Америку. Вернулся через год с долларами, веселый, довольный. Уговаривал и меня тоже поехать.
Долго мы думали, судили-рядили — ехать, не ехать… А на кого детей оставить? А как дальше будет? Ленуська моя сказала просто:
— Ты езжай, но про нас помни. А мы тебя подождем…

Визу оформили до странности быстро, на месте тоже все оказалось, как обещал друг — работа, обеды, спецодежда. Трудились мы, правда, в разных местах. Нью-Йорк — город большой, и от того, что мы видели в кино, отличается сильно. Но люди — люди веселее, дружелюбнее, что ли. В общем, пошла работа, пошли заработки. Посылал я своим то триста, а то и пятьсот долларов — часто с надежными людьми, иногда в письмах. Но письма обычно доходили без денег — бумажки с портретами покойных президентов регулярно вытаскивали на почте.

Так прошло два года — фотографии детей у меня над тумбочкой на стене висели, а Ленуськину я с собой в паспорте всегда носил. Иногда во время коротких (дорого!) телефонных переговоров жена просила что-нибудь конкретное — то ботинки для детей, то одежду. Я всякий раз старался купить вещи понадежнее да покрепче, а они часто сердились, что, мол, опять немодное прислал.

Но в один из дней случилась беда — подо мной сломалась стремянка, и я упал. Упал вроде несильно, но через день нога опухла и спина стала болеть. Пошел к врачу — а тот без страховки принимать не хочет. Думал, отлежусь, и все пройдет. Не проходит. Хорошо, нашелся добрый человек — врач из Одессы, Фима. Осмотрел меня и покачал головой:
— Трещина в ноге, скорее всего, спину ты ушиб, да и на сотрясение мозга похоже… В госпиталь надо.

Надо — значит, надо. Наложили гипс, стали лечить спину. Вылечили, да только все заработанные деньги на медиков и ушли. Хотел вернуться на работу — на мое место уже другого человека взяли. Хозяин только головой покачал:
— Это бизнес, ничего личного. Мне электрики нужны, а не калеки. Помыкался я по работам — где просто гнали, где обманывали, где и в полицию отправляли. Наконец стало нечем платить за общежитие, и меня выставили на улицу… Сел, помню, в машину, которую купил год назад, и понял, что жить придется в ней. Но прожить в ней удалось недолго однажды ночью какие-то уроды ее подожгли. Так я оказался на улице уже окончательно — без вещей, без документов и без копейки денег.
— Добро пожаловать в клуб! — так мне сказал один из тех, кого я называл бомжами и от кого старался держаться подальше.

И я попал в «клуб». Зарабатывал чем мог — тележки в супермаркетах возил за еду, посуду мыл, окна. На окнах и погорел — взяли меня к себе ребята-альпинисты, а я как-то случайно в небоскребе вылил в офис раствор, испортил им там что-то ценное и опять оказался на улице. И драки, и поножовщины — хорошо хоть силой меня Бог не обидел. От черной гнетущей тоски спасали водка и полученное благодаря ей забытье. Много я разных историй наслушался за эти годы. Сначала ходил на свой старый адрес, ждал писем от жены, даже искал их в мусорнике, но не находил. Одна радость осталась — бутылка. И еще сдружились мы с одним парнем — бывшим морпехом, которого жена за пьянку и бешеный нрав из дому выгнала. Если не врал, то документы он потерял, а «свои» от него отвернулись.

Как-то зимой, помню, совсем уж туго стало — и один Санта-Клаус помог. Отвел в приют, где я почти целую неделю прожил. Но и оттуда за пьянку выгнали:
— Ты либо не пьешь и живешь здесь, либо пьешь и идешь на улицу.
Так я опять на улице оказался. Прошло несколько лет. Где-то очень далеко мой родной дом, жена, дети. Они уже, наверное, и школу заканчивают, а я…

А недавно моего друга морпеха машина сбила — насмерть. Остался я совсем один и как-то, сидя под голым деревом и рассматривая небоскребы Манхэттена, подумал, что все, хватит! Ни работы, ни дома, ни смысла… А вечером на мосту меня прихватил патруль. Теперь я сидел в светлом и теплом помещении и ел тушеную капусту с грибами… Это был католический приют, где работала сестра того самого полицейского, что меня спас. Мне выдали новый свитер и старенькое, но чистое белье, и наконец, вымытый и почти счастливый, я улегся спать.

Утром ко мне пришел психолог.
— Мы тебе сможем помочь только в том случае, если ты поможешь себе сам. Перестанешь пить и будешь работать. У тебя в сумке какие-то инструменты — ты электрик?

К Рождеству я украсил разноцветными гирляндами весь дом и двор. А вскоре после Рождества ко мне пришел какой-то чиновник. Оказалось, по поводу меня сделали запрос в Украину, и скоро оттуда должны были прислать документы, подтверждающие, что я тот, за кого себя выдаю. А потом сестра Мария сказала, что чудеса на Рождество — не выдумка, а правда. И протянула мне телефонную трубку, откуда раздался голос, который я не забуду никогда и не спутаю ни с одним другим:

— Мы тебя ждем… Разве ты забыл, что тебе есть куда возвращаться?
И детские голоса где-то рядом:
— Пап, приезжай! Мы соскучились! Мария деликатно отвернулась, а я… я больше не мог сдерживать слезы.

Григорий, 43 года