Аникита. Князь-монах Шихматов С.А…
Александровская эпоха, которая открывает великий XIX век, век роскошного цветения и в то же время начавшегося упадка Российской империи, содержит в себе зародыши всех последующих великих и страшных событий нашей истории. Именно в эту эпоху начал обнажаться перед русским человеком, прошедшим новую культурную школу, вопрос о том, как сочетать европейскую образованность и православное мировоззрение, православный уклад жизни. Одним из тех, кто попытался дать на него ответ, был Сергей Александрович Шихматов (1783-1837)
Вместе с науками и искусствами проникал в Россию совершенно новый взгляд на место человека в мире, на его отношение к Богу, и этот взгляд разрушал неутвержденную правильным воспитанием и образованием православность русского дворянства. Поразительно то, что Попа, Юнга, Фенелона, Руссо и Вольтера читали, перечитывали и переводили у нас с великим усердием, почитая их духовными учителями. Так одна юная и очень религиозная петербургская барышня этого времени после потрясшей ее смерти отца уединилась в деревне, взяв с собой две книги: Евангелие и Руссо. Но ни Иоанна Златоустого, ни Василия Великого, ни других великих православных писателей-аскетов почти никто не знал, не издавал и не переводил. Даже в сороковых годах XIX века святитель Игнатий Брянчанинов, советуя своей духовной дочери читать Иоанна Златоустого, указывал на французское издание.
Но были люди, которые, порой запальчиво, неумело, а порой — с исповедническим мужеством, старались противостать этому, казалось, неизбежному ходу вещей. Их подвергали потом осмеянию, замалчивали, не любили в нашем либеральном обществе. Одним из них был одаренный поэт, князь Сергий Александрович Шихматов, чей тихий молитвенный глас, несмотря на замалчивания и “литературные анафемы”, доносится через двести лет до нашего слуха, уставшего от трескучего говора современности.
Он происходил из старинного княжеского рода Шихматовых, который вел свою родословную от татарского князя Шихмата, перешедшего на службу Москве при Иоанне III. Семья Шихматовых была тем типичным русским дворянским гнездом, в котором из века в век жили одними глубокими и простыми истинами. Многочисленные дети (у Шихматова было восемь братьев и три сестры) росли в окружении крепостных, которые становились членами семьи; в доме хранилась благоговейная память о своих предках до седьмого колена и далее; прославлялась их верная служба царю и отечеству с готовностью положить свою душу, но исполнить высшую волю; с первых дней жизни окружала члена такой семьи церковность, которая входила в дом с почти еженедельными всенощными, которые служились прямо в главной зале, и дети часто читали и пели вместе с клиром, с радостными престольными праздниками в окружающих селах, с торжественным и скорбным таинством смерти, которой не боялись, и не раз дети видели глубину веры и надежды их умиравших родных. Так отец Сергия Александровича скончался, когда мальчику было десять лет, и тот на всю жизнь запомнил и описал в стихах “величие души и искренность сердечну” умирающего отца, который за несколько часов до смерти, окруженный молитвами и песнопениями нескольких священников, превозмогая боль, благодарил Бога и Его Пречистую Матерь за все и, умирая, произнес “прерывным слабым гласом”: “Умру, но буду жив!”.
Конечно, новые времена и веянья коснулись и шихматовского семейства.
В доме жили учителя-иностранцы, и дети учили немецкий и французский языки. Сергий был одним из самых талантливых братьев. Языки давались ему легко, а знания влекли к себе, обещая раскрыть сокровенное. Успешно окончив Морской кадетский корпус, он был оставлен при адмиралтействе в особом научном комитете. Здесь он со всей страстностью своей сильной души занялся самообразованием, изучением науки и литературы. Особенно он увлекался анатомией, словно бы, по словам автора одной из немногих статей о Шихматове, «хотел решить сам для себя вечную эдипову загадку о человеке». В эти же годы (1801-1804) он изучает латинский и греческий языки с тем, чтобы читать Гомера и Вергилия в подлиннике (позже он благодарно вспоминал это свое увлечение, позволившее ему в зрелом возрасте читать святых отцов древности).
Тогда же он начинает увлекаться английской литературой. Переводит с английского и французского и с особенным вниманием читает популярного в то время писателя Эдварда Юнга, автора книги “Ночи на гробах”, в которой английский поэт и священник, потерявший за короткий срок жену и любимую падчерицу, сетует на скоротечность жизни и восходит к христианскому созерцанию вечности и бессмертия души.
Тогда же, возможно, под влиянием своего начальника А.С.Шишкова, большого любителя поэзии, Шихматов начинает писать и создает две обширных поэмы “Пожарский, Минин, Гермоген” и “Петр Великий”. Эти поэмы, которые сам Шихматов именовал лирическими песнопениями, проникнуты высоким ораторским лиризмом и являются не столько рассказом об исторических событиях,сколько восхищенным славословием своих героев, славословием, которое часто строится по образу богослужебных текстов с использованием богатого запаса церковнославянизмов.
Поэмы Шихматова были встречены с оживленным интересом. Ими восхищался Шишков, Державин отмечал несомненную одаренность молодого поэта, а Вильгельм Кюхельбекер 15 лет спустя ставил Шихматова рядом с Пушкиным. Поэты же нового стиля, Батюшков, Вяземский, юный Пушкин, зло смеялись над «тяжеловесностью» и «неудобовразумительностью» шихматовской поэзии. Но для самого Сергия Александровича его прежняя патриотическая поэзия начинала отходить на второй план; впитанная с детства религиозность все с большей силой разгоралась в душе. И когда в 1808 году он был послан на военном корабле “Благодать” к берегам Англии и в течение месяца тщетно ожидал начала сражения, ему вдруг явственно представились все последние годы жизни, которые были столь богаты и полны научными и поэтическими вдохновениями, салонными беседами, восторгами и успехами молодого дарования, но которые так далеко увели его душу от тех чудных вечерних часов, когда мальчиком читал он в полутемной зале почти непонятную Псалтирь, и детское сердце замирало от прикосновения к невыразимой тайне.
Конечно, он и в эти годы оставался христианином. Перед своими теплохладными собеседниками не раз он отстаивал высокое достоинство Священного Писания и недопустимость поэту-христианину использовать мифологические языческие образы, которые были непременным атрибутом тогдашней поэзии.
Но христианское понимание жизни как лишь краткой поры подготовки души к вечности с годами становилось у него все глуше. И вот теперь, на корабле, посреди бескрайнего моря, которое для людей того времени было ясным свидетельством величия Творца и непрочности земной жизни, он осознал свое очевидное удаление от Отчего дома и заплакал о своей душе, забывающей в суете мирской о дивном небесном отечестве. В последующие годы основной темой его поэзии становится вечность, смерть и бессмертие.
Все чаще он пишет о своем стремлении “в дом жизни истинной, живущим затворенный , “к старейшим братиям, к нежнейшему Отцу”.
Туда хочет взвиться его душа бессмертия крылами”, там начнется ее подлинная жизнь, когда она, вся об-
ратившись к пречудному Богу, “в соборе ангелов воскликнет: Свят! Свят! Свят!” Весь восторженный лиризм шихматовской души обращается теперь к Богу. И жизнь свою он тщательно стремится подчинить евангельским заповедям.
В течение четверти века он служит воспитателем в Морском корпусе и старается “в юные сердца страх Божий насаждать”, встречая при этом немалое сопротивление со стороны офицеров-лютеран, окружавших его в этом учебном заведении. Он строго соблюдает посты, ведет жизнь напряженно аскетическую, по праздникам собирает нищих, устраивает для них угощения, раздает подарки. Его низенькая худая фигура часто появляется теперь в разных столичных храмах. Церковь и ее таинства становятся для него главным сокровищем жизни как раз в ту эпоху, когда большинство образованного петербургского общества в след за императором увлекалось протестантскими и католическими мистиками, когда в журналах писали, что Церковь должна быть подчинена на равных правах с другими религиозными обществами министерству духовных дел. Сергий Александрович с сердечной болью переживал такое положение Православия.
И здесь судьба свела его с архимандритом Фотием, который был личностью сложной и противоречивой, но так или иначе первым заговорил во весь голос о беде Русской Церкви. Фотий дошел до царя, был у него, причем сначала демонстративно поклонился три раза иконам, а потом лишь поздоровался с императором и объявил ему, что “Господня десница воздвизает его защитить Церковь и веру”. Мистически настроенный Александр на коленях просил у Фотия благословения, и вскоре решительно изменил свое направление, тем более что и сам давно уже склонялся к чистому Православию.
В начале двадцатых годов Шихматов пишет свою последнюю поэму “Иисус в Ветхом и Новом Заветах или Ночи у Креста”, которая является уже не столько поэзией, сколько поэтическим богословием и удивительными, изысканными шестистопными ямбами без рифм излагает как сами евангельские события, так и их прообразы в Ветхом Завете. Поэма проникнута любовью и благоговением перед подвигом Спасителя и, как нам кажется, в ней поэтический дар Шихматова раскрылся во всю свою силу. Всей душой устремлен поэт к созерцанию крестной жертвы Сына Божия, много раз он снова и снова возвращается к описанию этого средоточия человеческой истории, он ищет изощренные словесные средства, чтобы словом своим прикоснуться к этой неизреченной тайне.
С момента написания своей последней поэмы, изданной в 1824 году и завершившей поэтическую деятельность Сергия Александровича, он открывает для себя святоотеческую литературу, скрытую от большинства его образованных современников, и весь погружается в нее. И все то время, которое остается у него свободным от службы в корпусе, от напряженно серьезной и полной любви педагогической работы со своими, как он говорил, “птенцами”, Шихматов посвящает тихому внимательному чтению святых отцов, которые указывают ему тропинку к глубокому и чистому источнику живой воды — покаянному плачу о своем безмерном удалении от Божественной красоты и правды.
Чем дальше, тем неотвратимей погружается Сергий Александрович в подлинные покаянные переживания, его душа все яснее открывает глубокую поврежденность человеческой природы и начинает напряженно вглядываться в непостижимую тайну вечности, тайну благого и любящего Создателя, сошедшего на землю для спасения безмерно малой песчинки, затерянной в пространствах вселенной, — человека.
Более и более, — пишет он в это время братьям, — вижу сердце мое игралищем всяких страстей, волнуемое ими непрестанно, вижу студ мой и поношение, вижу, се срамота покрывает лице мое, и более и более убеждаюсь, что необходимо для меня богомысленное уединение, в котором бы призывающая меня в оное Божественная благодать мятежные мои страсти утишила, усыпила, связала… и, наконец, все более и более желаю приметаться к храмам святым дивного во святых своих Бога нашего Искупителя”.
До этого долго лелеял Шихматов мечту выйти в отставку и отправиться к двум своим ближайшим братьям в село Архангельское, где те давно уже вели тихую благочестивую жизнь, посвященную религиозному просвещению своих крестьян, молитве, теплому братскому общению и ждали к себе своего любимого брата Сергия. Но теперь не мирная усадьба, а монастырь звал его к себе. Братья, узнав об этом его намерении, очень огорчились и заподозрили Шихматова в ложном направлении и, более того, в отступлении от Церкви. Они считали Фо-тия раскольником и приписывали решение Сергия Александровича исключительно его влиянию. В течение нескольких лет они переписывались с братом, осыпая его несправедливыми обвинениями в не-православности, в приверженности к внешней, формальной стороне религии, а Шихматов, будучи очень чувствительным к братским укорам, скорбел и смирялся, считая эту переписку полезным ему уроком накануне ухода в монастырь.
В феврале 1830 года князь принял постриг. А к Пасхе он уже был иеромонахом и теперь жизнью его души стало служение литургии, в ней нашел он все то, что так искал, и подлинную красоту и поэзию, и соприкосновение с живой Истиной. Он отслужил сорок литургий в благодарность Богу за дивные дары монашества и священства и писал братьям, что “имеет теперь ни с чем не сравнимое благополучие священно-действования Божественныя тайны, со страхом благоговения и с радостью неизглаголанною, недомыслимою”. Два года жил отец Аникита (таково было имя, данное Шихматову при постриге) в Юрьевом монастыре, в беспрекословном послушании у настоятеля, но затем какой-то таинственный зов с неодолимой силою позвал его, по тем временам почти уже старца, больного и слабого, в дальний путь к Иерусалиму и святыням Афона. После многих препятствий и отсрочек он отправился, наконец, в паломничество. Проехав всю Россию, по пути останавливаясь у знакомых и незнакомых людей, которые рады были принять в дом тихого и кроткого князя-монаха, несколько месяцев проведя в Воронеже и с молитвенным благоговением составив житие только что прославленного святителя Митрофана, перезимовав затем в Одессе, отец Аникита в 1835 году ступил на палестинскую землю. Сорок дней и ночей провел он в храме на Гробе Господнем. Там он плакал о всех немощах и грехах своей жизни, там он видел невыразимую близость небесного мира и касался сердечными чувствами небесного блаженства. Такими, например, словами описывал он одну из ночей, проведенных в храме: “Единственная в жизни моей нощь сия, спасительная и светозарная и всепразднственная, для всех дней моих остальных будет источником невиданного утешения и радования о Боге Спасе моем. Буди во веки благословенна нощь сия, в которую я, темный грехами, осветился дивною благодатию от гроба Господа моего и Бога моего”. Отец Аникита встретил Пасху в Иерусалиме, и душа его осталась от этой встречи в благодарном восторге: “Сподобился я, многогрешнейший, — писал он в своих путевых заметках, — на гробе Господнем, на самом месте святейшем святейшего непостижимого Его воскресения воскресшему победителю смерти воспевать воскресные победные песни… Поклоняюся Тебе, Боже мой, славлю, величаю, благодарю Тебя! Аминь, аминь, аминь!”
После такого духовного потрясения отец Аникита мечтал лишь об одном: непрестанно благодарить Бога в молитвенном уединении. Он хотел заложить на Афоне храм в честь святителя Митрофана, а потом либо остаться на Святой горе, либо вернуться в тихое пристанище Юрьева монастыря. Но судьба судила иначе. Он был назначен настоятелем русской церкви в Афинах и со скорбью в сердце отправился в шумный город, духовное положение которого было очень сложным после многих лет кровавой борьбы с турками и при все усиливающемся влиянии иностранных проповедников.
Но недолго томилась его душа посреди мира. К весне 1837 года отец Аникита тяжело заболел, на Пасху служил последний раз и с этого дня уже не вставал с постели. За несколько дней до смерти он еле слышно сказал: “Скоро предстану перед Судию моего”, — и заплакал, а потом произнес: “Изведи из темницы душу мою!” и затих, с трепетом ожидая того мгновения, когда откроет ся перед ним сияющая вечность и новая подлинная поэзия хвалы и славословия Бога охватит всю горящую блаженным огнем любви душу, и душа встретит своего Создателя, своего милосердного Отца, Который давно уготовал ей светлую обитель в Небесном Иерусалиме.
“Пора, пора в Иерусалим!” — воскликнул Шихматов за несколько мгновений до смерти, глаза его прояснились, словно бы увидели нечто дивное, и душа оставила тело…
Провожать русского священника сошлись сотни афинян. Они стремились прикоснуться ко гробу почившего, почитая его за святого. Через несколько лет тело отца Аникиты перенесли на Афон, где была по его завещанию выстроена церковь святителя Митрофана. Кости его были вложены в алтарную стену, и видевший их русский дьякон Парфений свидетельствовал, что они “желты, яко воск, и некое испускают благоухание”.
Духовный путь князя Шихматова был тем путем, которым Святая Русь пробивалась сквозь каменные плиты Петербургской империи. Тридцать лет прожив в Петербурге, любя этот город, отдав многие годы педагогическим и литературным трудам, он был человеком вполне принявшим всю образованность и культуру своей эпохи и даже в определенный момент преклонившимся перед величием этой культуры, но никогда не умолкал в нем голос Неба, голос Христовой Церкви, и его богато одаренная душа сумела все богатство свое сложить у порога Церкви, и здесь, в храме Божием, она получила другое не-крадомое сокровище, которым теперь может поделиться со всеми нами. И мы, воздохнув о тихой и чистой жизни этого поэта-христианина и князя-монаха, помянем усопшего раба Божия иеромонаха Аникиту, который там, в столь знакомой ему еще при жизни вечности, не забудет и нас, растерянных обитателей двадцать первого века.